фото показано с : vesti.lv

О дружбе народов — от души и для галочкиКак дети осваивают язык, если это не язык матери? Что происходит в душе маленького человека при первых межэтнических контактах? Нашу собеседницу Татьяну привезли в Латвию грудным младенцем из Горького сразу после войны… В больнице - События эти происходили в 1948 году, но фрагменты закрепились в памяти прочно.

Мы живем в Риге, мне нет четырех, и я заболела. Врач констатировала дифтерию, и меня принудительно забрали в инфекционную больницу. Естественно, контакт с родителями был запрещен. Помню темноватую палату, где койки стояли вплотную друг к другу. На соседней лежал мальчик постарше, с белыми курчавыми волосами и очень-очень красным лицом. По-русски никто не говорил - ни дети, ни персонал. Мне было очень плохо. Особенно поразило то, что санитарка использовала единственное, что было у меня с собой, книжку-гармошку… вместо туалетной бумаги. Вероятно, пиетет к книгам уже был в меня заложен, если этот факт засел в моей памяти навсегда.

Через несколько дней выяснилось, что дифтерии у меня нет, а вот скарлатиной я заразилась - от этого самого мальчика, как теперь понимаю. Болезнь протекала в тяжелой форме, к тому же при инъекциях мне повредили седалищный нерв, нога болела, и я не могла ни стоять, ни ходить. Все это время - без контактов на родном языке. Это был ужас.

Когда информация дошла до родителей, меня перевезли в детскую больницу, где я лежала уже в отдельной палате и с бабушкой, на отдельных кроватях. Видно, случай рассматривался как серьезный, потому как и теперь такое практически невозможно, что уж говорить о послевоенном времени. Прекрасно помню эту светлую палату с нарисованной на стене балеринкой. Вдоль этой стены я и училась заново ходить, когда разрешили вставать. Помню фамилию доктора - Чернай, так она произносилась бабушкой. Родителей по-прежнему не пускали, но мне уже было хорошо - и ночью и днем с бабушкой! После этого при звуках латышской речи возникало чувство страха, хотелось поскорее уйти подальше. Такая вот печальная история.

Конечно, ситуация была отягощена болезнью и изоляцией от родных, но и сейчас состояние, психотипы детей отличаются, и должны они находиться в родной языковой среде, а если это невозможно, личностные качества персонала, с ними контактирующего, должны быть ангельскими, а откуда их взять, так много ангелов с латышским языком?

В городе

- Жили мы на улице Кр. Барона, около Верманского парка, так что все гуляния происходили там. В то время в парке было две песочницы, одна ближе к Елизаветинской, вторая - к Меркеля. Около одной звучала латышская речь, около другой - русская. Кстати, в обиходе были еще дореволюционные названия улиц: Мариинская, Парковая, Мельничная. На каком языке были таблички, не помню, но вывески - только на латышском, по ним и училась читать. Интересная деталь: поскольку за пределами Латвии не знали фамилии собирателя дайн, в адресах название нашей улицы, раскрывая две буквы его сокращенного имени, превращалось то в улицу Красного барона (в сознании советского человека только такой революционный барон был достоин увековечивания), то даже в улицу Красного… барака. Телеграммы все равно доходили - видно, явление не было единичным.

По этой самой улице, сотрясая деревянные перекрытия дома, ходили трамваи трех маршрутов: с красными огоньками впереди - № 1, с желто-зеленым - № 2 и синими - № 6. Состояли они из 2-3 вагончиков, в большинстве с открытыми площадками и громкими звонками. Было много повозок и колясок, запряженных лошадьми. Мне они очень нравились, знакомые коники постоянно привозили продукты в «наши» магазины и, пока товар разгружали, заправлялись овсом из торб, надетых на морды.

Помню карточки ядовито-розового цвета, их можно было отоваривать только в определенном магазине на Тербатас, напротив школы № 40. Ночами занимали очередь за мукой, сахаром, иногда - маслом. Давали по норме на человека, поэтому всегда брали детей, а некоторые приспосабливали и кукол, заворачивая их в толстые одеяла и выдавая за младенцев. Торговля шла во дворе из зарешеченного окна, так что продавец подмены не замечал - или не хотел видеть.

Когда открылся первый троллейбусный маршрут, от нас он шел по Гертрудинской в Царский сад, папа часто возил меня туда по выходным - там рос «дуб Петра Первого», на самом деле вяз. Я застала его настоящим, толстым, в три-четыре обхвата, с большой кроной. Зимой в парке устраивали новогодние базары и аттракционы.

На даче

- В 40-е город Юрмала как административная единица не существовал, ездили в этот рижский район, на взморье, паровичком, стальной железнодорожный мост через Лиелупе построили к десятилетию Советской Латвии, к 1950 году, тогда же пошли первые электрички. Помню, как пленные немцы в сороковых строили белое, с колоннами здание станции Булдури.

Оставшиеся без хозяев по разным причинам дома были в ведении дачного треста, и учреждения арендовали их для своих сотрудников. Учреждение отца заняло большой участок с четырьмя большими домами, специально построенными для дач до революции и во времена Первой республики. Один из них - двухэтажный, с двумя башнями - сохранился до сих пор. Там было четыре трехкомнатные квартиры с высокими изразцовыми печами, верандами, балконами и комнатками для прислуги, но без водопровода и канализации. Жесткая железистая вода - из ручной колонки во дворе. Собирали дождевую воду, а постельное белье в тяжеленных тазах носили полоскать на реку и потом сушили на травке у берега. Обстановка у всех была одинаково спартанская: железные кровати, примитивные крашеные столы и стулья. Шкафов не было, одежда - за занавесками, белье - в чемоданах. Готовили на керосинках, и с 10-11 лет обязанностью нашей, детей, была доставка этого самого керосина в жестяных пятилитровых бидонах, довольно тяжелых для нас, девчонок. Керосинная лавка была далеко, на проспекте Булдуру.

Почти 20 лет, начиная с 1946 года, на дачах в Булдури селился «командный состав» организации, 10-12 семей. Это были Калныни, Крумины, Лацисы - так они звучали в моем восприятии, у многих были русские жены. Были и другие, с менее распространенными латышскими фамилиями, имеющие впоследствии влияние в административных и академических кругах. Это была общность, как бы теперь сказали, с корпоративными связями, хорошо знавших друг друга людей. Работали 6 дней в неделю, до 1953 года у начальствующего состава было принято пребывать на работе допоздна - приходили домой после десяти. Ясно, что на даче появлялись только по воскресеньям и, конечно, проводили отпуск.

Естественно, дружили семьями. Моя самая лучшая и горячо любимая подруга детства М. , из чисто латышской семьи, училась в русской школе. Кстати, так поступали многие такие семьи, справедливо считая, что русский более ценен в мире - уже потому, что распространен в сотни раз шире, не говоря уже о языке источников информации. Как я понимаю теперь, многие просто имели левые взгляды, были наследниками революционных стрелков. Запомнилась история о том, как один из родителей, участвуя в студенческой демонстрации, нес портрет Улманиса в обрамлении сиденья для унитаза, за что и был арестован. Такое не придумаешь!

На даче контакт был повседневный, я обожала бывать в доме моей подруги, потому как у них жила собака Райт. Хозяйка дома изумительно шила, вязала, вышивала и вообще образцово вела дом. Она не работала, все время отдавая семье.

Большинство жен все же трудились в Риге. Мы, дети, ждали их приезда у калитки и вечером шли на море купаться и любоваться закатом, дамы - в длинных шелковых халатах, мужчины - в полосатых пижамах. Только Карл Яныч всегда ходил в длинном купальном халате - так ему было удобнее переодеваться, потому как раздевалок на пляже не было.

Лиго праздновали. Накануне наша неработающая Ирена Оскаровна собирала детей, и мы отправлялись на другой берег Лиелупе по деревянному мосту, который стоял ниже по течению, чем современный. Там мы собирали букеты цветов, и, главное, там рос аир, которого теперь нет. Из Риги привозили венки и вечером, нарядные, шли большой компанией на берег. Гуляли все с цветами, венками, сравнивали, у кого лучше, а мальчишки стегали нас по голым ногам аиром - это считалось знаком внимания. Некоторые года запомнились тем, что по всему берегу устанавливали на столбах бочки с дровами и смолой и с темнотой поджигали их.

Было волшебно! Потом от этого отказались, нам объяснили, что смола и угли загрязняют песок. Впрочем, сейчас отказ связывают с политикой.

Эти ежегодные три месяца были самым лучшим временем моей жизни. Рядом были подруги, взрослые принимали участие в играх: волейбол на площадке во дворе, серсо (кто сейчас помнит эту игру в обручи с палочкой?), спортивные соревнования, театр с продажей билетов, «праздник урожая» с наших небольших грядок, велосипеды и лодки напрокат, рыбная ловля - без телевизоров, телефонов и даже радио. Все говорили по-русски - что было, то было.

В школе

- Когда подошло время, меня решили отдать в одну из немногих еще сохранившихся женских школ. Старшеклассники называли ее «институт благородных девиц», и что-то в этом было.

Бессменная директриса имела квартиру в здании школы и каждый день встречала нас на втором этаже, стоя рядом с огромной, в полтора человеческих роста, выкрашенной белой масляной краской статуей Сталина. Мы должны были останавливаться и делать им реверанс. Затем могли следовать замечания разного рода - дисциплина была строгая. Учительницы, как и ученицы, ходили в форме, у них были черные атласные халаты с белыми воротниками. Впрочем, и служащие, в том числе и моя мама, тоже использовали эту возможность - при тотальном дефиците промтоваров это был выход. Воротнички и манжеты отпарывались, стирались и вновь пришивались, это был еженедельный ритуал на протяжении всех десяти лет. Как я теперь понимаю, часть пожилых учительниц сохранялась «с прежних времен», они выделялись статью, высокими седыми прическами, манерой разговаривать.

В первом классе нас было больше, чем мест за старыми партами, сохранившимися, думаю, с царских времен, некоторым приходилось сидеть по трое. Фамилии были русские, латышские, еврейские, польские, украинские. Прекрасная первая учительница - Анна Михайловна Морозова, учительница латышского языка, начинали со второго класса - Ирма Петровна.

К каждым праздникам готовились солидные представления, ставились сказки, причем с гримом, поскольку все мужские роли играли девочки, с костюмами и реквизитом.

Запомнился день смерти Сталина, мы во втором классе. У статуи - цветы, почетный караул, учителя в слезах. Приказ: в знак траура спороть белые воротнички и манжеты. Сразу стало мрачно и как-то нехорошо. Особой печали дома не помню. А вот вокруг бронзового бюста Сталина и по всему Верманскому парку были выставлены десятки венков на специальных подставках и с траурными надписями на лентах.

Ежегодно в середине мая проходил выездной слет нашей пионерской дружины. С развернутым знаменем, горном, барабаном, аккордеоном и песнями колонной шли на вокзал, занимали вагоны и ехали в Дубулты. Там была наша поляна в лесу, линейка, костер, картошка - память на всю жизнь.

Учеба давалась мне легко, школу я любила. Еще момент. Сначала у нас фактически не было спортивного зала и в теплое время занятия проходили на расчищенном от послевоенных развалин пустыре на месте теперешней Ратушной площади и школы № 3. Под ногами была черная, спекшаяся земля, перемешанная с осколками кирпичей. Бегали через старую Ригу в коротких сатиновых шароварах и сиреневых майках довольно долго, года до 59-го, почти тетеньками.

В гостях у латышей

- Контакт с латышскими школьниками был минимальным, разве что ходили иногда во время занятий в учебную фильмотеку, которая находилась в школе № 2 на Валдемара. А вот напротив тогда размещалась латышская школа № 3. Осенью 1959 года меня вызвала директриса и попросила-приказала пойти в эту школу и завязать дружбу с аналогичным нашему 9-б классом. В ту пору я была председателем школьного учкома - некоего аналога профсоюза. Преодолевая неуверенность, я отправилась - одна.

Обратилась там к директору. Она уже была в курсе, ведь разнарядка шла сверху. Вызвали Лауму, которая занимала аналогичную моей позицию. Наметили мы с ней план совместных мероприятий и стали его осуществлять. На первом месте были, разумеется, совместные вечера. Тут мы явно проигрывали - у нас актового зала не было, а у них был настоящий, с высокими потолком и окнами, с бронзовой люстрой.

Энтузиазма с обеих сторон не наблюдалось, особенно со стороны мальчиков, которые в небольшом количестве уже появились в нашей школе. Наши явно проигрывали латышам и в умении танцевать, и в одежде - на вечера уже можно было ходить не в форме, - и в манере поведения. Новый год прошел, пару раз еще собирались, один раз даже на квартире бабушки Лаумы, которая учила нас печь булочки со сливками. К весне инициатива сошла на нет, но в отчетах, полагаю, галочка была поставлена.

Удивительно прижилась в школе хоровая традиция - благодаря хормейстеру Павлу Владиславовичу. Весной 61-го мы заняли первое место по Риге, финал проходил в университетской ауле и нам вручили награду - радиолу «Даугава». До этого ничего подобного в школе не было. Как весело мы ее тащили по уже темным улицам! Вообще эта последняя школьная весна запомнилась многим, какое ликование было 12 апреля, когда полетел Гагарин! А после 1 мая наша школа попала во все газеты: мы достали латышские и русские народные костюмы, и первые шеренги на демонстрации, ясно, символизировали нерушимую дружбу народов. Поскольку Сашка Ситников (в русском костюме) и я (в латышском) были высокими и шли на правом фланге первой шеренги, нас вдвоем и фотографировали.

То-то радовались редакторы всех газет - и латышских, и русских. Мало того, через год, когда мы уже были студентами, обомлели: во всю витрину книжного магазина, что был на углу - по диагонали от часов «Лайма», - красовался фотоплакат с нашим изображением. Разрешения не спросили, плакат не подарили. Потом был институт, колхозы в Валмиерском районе по сентябрям, но это уже не детская история.

Никита КРАСНОГЛАЗОВ.

Подробнее читайте на vesti.lv ...

405 +